Королева Юга - Страница 139

139

Иди-ка сюда, Крапчатый, угостись текилой. И они сидели вдвоем, молча, слушая музыку (он – всегда на почтительном расстоянии от хозяйки), и Тереса видела, как он прищелкивает языком и качает головой – эх, черт побери, – по-своему чувствуя и вспоминая, мысленно поднимая стакан за «Дон Кихота», и за «Да Бальену», и за все остальные кульяканские притоны, еще жившие в его памяти, и, быть может, поминая своего приятеля Кота Фьерроса, от которого теперь не осталось ничего, кроме костей, замурованных в цемент вдали от родины, и никто не приносил ему цветов на могилу, и никто не распевал баллад, посвященных этому грязному сукину сыну о котором Поте Гальвес с Тересой никогда, ни разу не обмолвились ни единым словом.

С друзьями Ламберто Кинтеро
в Саладо ехал кутить.
Фургон увязался серый
за ними на полпути…

Из динамиков сейчас звучала баллада о Ламберто Кинтеро – пожалуй, самая любимая песня Поте Гальвеса, если не считать «Белого коня» Хосе Альфредо. Тереса заметила, как Крапчатый – его темный силуэт – высунулся из двери на крыльцо, повертел головой и тотчас же исчез. Она знала, что он там, в доме, всегда на расстоянии ее оклика, всегда прислушивается. Будь вы у нас на родине, хозяйка, вам бы уже насочиняли столько баллад, сказал он однажды, как бы между прочим. Он не добавил: может, в каких было бы и про меня; однако Тереса знала его мысли. На самом деле, подумала она, распечатывая бутылку «Эррадура Репосадо», все распроклятые мужики надеются на это. Как Блондин Давила. Как тот же самый Поте. Как, по-своему, Сантьяго Фистерра. Стать героем реальной или воображаемой баллады – музыка, вино, женщины, деньги, жизнь и смерть, – хотя бы даже ценой собственной шкуры. И никто никогда не знает, вдруг подумала она, глядя на дверь, за которой исчез киллер. Никто никогда не знает, Крапчатый. В конце концов, балладу тебе всегда сочиняют другие.

Один из друзей заметил:
– Тут что-то неладно, браток.
Ламберто, смеясь, ответил:
– А пистолеты на что?..

Она глотнула прямо из горлышка. Долгий глоток огнем полыхнул в горле и ринулся дальше с силой выстрела. Приподняв руку, Тереса с саркастической усмешкой протянула бутылку женщине, которая следила за ней, прячась среди теней сада. Остаться бы тебе в Кульякане, мерзавка, а то, бывает, я уже не знаю, ты ли перебралась на эту сторону или я ушла туда вместе с тобой, или мы поменялись ролями в этом фарсе, и, может быть, это ты сидишь тут, на крыльце дома, а я, спрятавшись между деревьями, смотрю на тебя и на то, что ты носишь в своей утробе. Она еще раз (интуиция подсказывала ей, что в последний) говорила об этом с Олегом Языковым – несколькими часами раньше, днем, когда русский приехал к ней узнать, все ли готово для проведения операции с гашишем. Переговорив обо всем необходимом, они, как обычно, вышли прогуляться до пляжа и обратно. Языков искоса поглядывал на нее, как бы изучая ее в свете чего-то нового, что не было ни лучше, ни хуже, а только печальнее и холоднее.

– И я не знаю, Теса, – сказал он, – то ли ты мне кажешься другой после того, как рассказала мне о кое-каких вещах, то ли это меняешься ты сама. Да. Сегодня, пока мы разговаривали, я смотрел на тебя. С удивлением. Ты никогда прежде не рассказывала так подробно и не говорила таким тоном. Да. Ты была похожа на корабль, который отчаливает. Прости, если я выразил это плохо. Да. Такие вещи трудно объяснять. И даже думать.

– Я буду рожать его, – вдруг сказала она. Сказала, не обдумав, выпалила, как стреляют в упор, в тот же момент, когда решение сложилось у нее в голове, связавшись с другими, которые она уже приняла и еще только собиралась принять. Языков остановился, постоял – довольно долго – с каким-то пустым лицом, затем покачал головой. Не одобряя, поскольку это было не его дело, а как бы давая понять: ты вольна делать, что сочтешь нужным, и я считаю, ты вполне способна встретить лицом к лицу последствия своего решения. Они сделали еще несколько шагов; русский смотрел на море, понемногу серевшее в спускавшихся сумерках, и, наконец, не оборачиваясь, сказал:

– Ты никогда ничего не боялась, Теса. Да. Ничего. С тех пор как мы знакомы, я ни разу не видел, чтобы ты сомневалась, если приходилось ставить на кон свободу и жизнь. Никогда и никогда. Поэтому люди тебя уважают. Да. Поэтому я тобой восхищаюсь… И поэтому, – закончил он, – ты находишься там, где находишься. Да. Сейчас.

И тогда она рассмеялась – громко и странно, отчего Языков повернул голову.

– Проклятый русский, – сказала она. – Ты даже понятия не имеешь. Я – другая женщина, которую ты не знаешь. Та, что смотрит на меня, или та, на которую смотрю я; я уже не уверена ни в чем – даже в себе самой. Наверняка я знаю только то, что я трусиха, и у меня нет ничего, что полагается иметь. Представь себе: я так боюсь, так слаба и нерешительна, что вся моя энергия и воля – вся до последнего грамма – уходит только на то, чтобы это скрыть. Ты не можешь себе представить, скольких сил мне это стоит. Потому что я сама никогда не выбирала – слова к моей жизни мне всегда писали другие. Ты. Пати. Они. Ты только вообрази, какая я трусиха. Мне не по душе жизнь вообще и моя в частности. Мне не по душе даже этот маленький паразит, эта крошечная жизнь, которую я сейчас ношу в себе. Я больна тем, что уже давно отказалась понять, и я даже не честна, потому что молчу об этом – даже перед самой собой. Я уже двенадцать лет живу так. Все время притворяюсь и молчу.

После этого оба долго стояли молча, глядя, как постепенно темнеет море. В конце концов Языков снова покачал головой. Очень медленно.

139