Королева Юга - Страница 47

У меня был мужчина – красивый, смелый и глупый, сказала она. Очень ловкий. Такой же негодяй, как и ты – как все вы, – но он взял меня совсем девчонкой, молоденькой, не знавшей жизни, а в конце концов подставил меня, да так, что мне пришлось бежать без оглядки, и суди сам, долго ли я бежала, если оказалась там, где ты меня нашел. Но тебя не должно волновать, был у меня мужчина или нет, потому что тот, о ком я говорю, умер. Его спустили на землю, и он умер – так же, как умираем все мы, только раньше. А чем этот мужчина был в моей жизни – мое дело, а не твое. И после всего этого, однажды ночью, когда их тесно сплетенные тела составляли одно целое и в голове у Тересы было восхитительно пусто – ни памяти, ни будущего, только настоящее, плотное, густое, жаркое, которому она отдавалась без угрызений совести, – она открыла глаза и увидела, что Сантьяго, перестав двигаться, смотрит на нее в полумраке близко-близко, а еще увидела, что его губы шевелятся, и когда она вернулась наконец туда, где они оба находились, и прислушалась к тому, что он говорит, первой ее мыслью было: галисийский кретин, идиот, как и все они, идиот, идиот, идиот – задавать такие вопросы в самый неудобный момент: я и он, я лучше или он лучше, ты меня любишь, а его ты любила? Как будто все можно свести только к этому будто в жизни есть только белое и черное, хорошее и плохое, тот хуже этого или этот лучше того. И внезапно она ощутила, как стало сухо во рту, и в душе, и между ног, почувствовала, как полыхнула где-то внутри новая ярость – не потому, что он снова задавал вопросы и выбрал неудачный момент, а потому, что это было элементарно, глупо, и он искал подтверждения тому, что не имело никакого отношения к ней, вороша то, что не имело никакого отношения к нему; даже не ревность, а гордыня, привычка, бессмысленная мужественность самца, отгоняющего самку от стада и отказывающего ей в любой иной жизни, чем та, что проникает в нее вместе с ним. Поэтому ей захотелось обидеть его, сделать ему больно, и она оттолкнула его и почти выплюнула ему в лицо: да, правда, конечно, правда, интересно, что ты себе воображаешь, галисийский идиот. Может, ты думаешь, что вся жизнь начинается с тебя и твоего распроклятого мужского достоинства? Я с тобой потому, что у меня нет лучшего места, или потому, что я поняла, что не умею жить одна, без мужчины, который был бы похож на другого, и мне плевать, почему он выбрал меня или я выбрала первого, какой мне попался. И, привстав, голая, еще не освободившись от него, она залепила ему пощечину, такую крепкую, что у него даже голова дернулась в сторону. Она хотела сделать это еще раз, но тут он, стоя над ней на коленях, сам ударил ее по лицу – спокойно и сухо, без гнева, может даже, с удивлением; а потом, так и стоя на коленях, не шевелясь, смотрел на нее, пока она плакала – слезами, рождавшимися не в глазах, а в груди и в горле, плакала, лежа на спине, неподвижно, выплевывая сквозь зубы оскорбления: проклятый галисиец, гад, мерзавец, сволочь, сукин сын, сукин сын, сволочь, сволочь, сволочь. Потом он лег рядом с ней и лежал некоторое время молча, не прикасаясь к ней, пристыженный, смущенный, а она по-прежнему лежала на спине не двигаясь и мало-помалу успокаивалась, а слезы высыхали у нее на лице. И это было все, и это был единственный раз. Больше никогда не поднимали они руку друг на друга. И вопросов тоже больше не было. Никогда.

* * *

– Четыреста килограммов… – понизив голос, сказал Каньябота. – Масло первоклассное, в семь раз чище обычной смолы. Товар высшей пробы.

В одной руке у него был стакан джина с тоником, в другой – английская сигарета с позолоченным фильтром, и он поочередно то затягивался ею, то делал небольшой глоток. Он был низенький и коренастый, с бритой головой, и все время потел – рубашки у него были всегда мокрые подмышками и на шее, где поблескивала непременная золотая цепь. Наверное, решила Тереса, он так потеет от работы. Потому что Каньябота – она не знала, фамилия это или прозвище – был тем, кого на жаргоне контрабандистов именуют «надежным человеком»: местным агентом, связным или посредником между той и другой стороной.

Специалистом в подпольной логистике: в его задачу входило организовать вывоз гашиша из Марокко и обеспечить его доставку. А значит, нанять перевозчиков – таких, как Сантьяго – и заручиться поддержкой некоторых представителей местных властей.

Сержант жандармерии – худой, лет пятидесяти, одетый в штатское, – сопровождавший его в тот день, был одной из тех многочисленных клавиш, на которые надо нажимать, чтобы зазвучала музыка. Тереса знала его по прежним делам и помнила, что его официальное место службы находится вблизи Эстепоны.

В группе был еще пятый человек: гибралтарский адвокат по имени Эдди Альварес, маленький, с редкими вьющимися волосами, очень толстыми стеклами очков и нервными руками. У него рядом с портом британской колонии была скромная контора, являвшаяся юридическим адресом полутора десятков фиктивных акционерных обществ. Его миссией было контролировать деньги, выплачиваемые Сантьяго в Гибралтаре после каждого рейса.

– На этот раз надо бы прихватить нотариусов, – прибавил Каньябота.

– Нет, – спокойно покачал головой Сантьяго. – Будет чересчур много людей на борту. У меня ведь «Фантом», а не пассажирский паром.

«Нотариусами» называли свидетелей, которых контрабандисты сажали на катера, чтобы удостовериться, что все идет как уговорено: одного от поставщиков (обычно это бывал марокканец), второго – с другой стороны. Каньяботе ответ Сантьяго, похоже, не понравился.

– Она, – он кивком указал на Тересу, – могла бы остаться на суше.