Королева Юга - Страница 51

Тереса наблюдала за ним из темноты с глубокой нежностью. Сантьяго был похож одновременно и на ребенка, занятого игрушкой, поглотившей все его внимание, и на мужчину, взрослого и верного каким-то своим потаенным мечтам. В его деревянных моделях было нечто, чего Тереса не могла понять до конца, но интуитивно чувствовала, что оно идет из глубины, от сокровенных ключей к тайне молчания и образа жизни мужчины, чьей подругой она стала. Иногда она видела, как Сантьяго застывает, молча разглядывая одну из моделей, на создание которых уходили недели и даже месяцы труда, – они стояли повсюду в доме: в гостиной, в коридоре, в спальне, восемь готовых, а вместе с той, что он делал сейчас, девять. Видела его странный вдумчивый взгляд. Будто долгая работа над ними была плаванием по воображаемым временам и морям, а теперь в их маленьких раскрашенных и отлакированных корпусах, под их парусами и снастями звучало эхо бурь, абордажей, пустынных островов, долгих путешествий, которые он мысленно проделывал, пока кораблики обретали форму. Все люди мечтают – вот к какому выводу пришла Тереса. Но все по-разному. Одни рискуют своей шкурой в море на «Фантоме» или в небе на «Сессне». Другие утешаются тем, что строят модели.

Третьи ограничиваются просто мечтами. А некоторые строят модели, рискуют своей шкурой и мечтают. Все разом.

Шагнув к дверям, она услышала, как во дворах Пальмонеса запели петухи, и ей вдруг стало холодно.

Со времен Мелильи ее память связывала петушиный крик со словами «рассвет» и «одиночество». На востоке, очерчивая силуэты заводских башен и труб, обозначилась полоса тусклого света, и с той стороны все, что было черным, начало сереть, сообщая тот же цвет воде у берега. Скоро станет светлее, сказала она себе. И серость моих грязных рассветов сначала окрасится золотым и алым, а потом солнце и синева начнут разливаться по пляжу и бухте, и я снова буду спасена до следующего предутреннего часа. Задумавшись, она вдруг увидела, что Сантьяго поднял голову к светлеющему небу, будто нюхая воздух, как охотничий пес, и остался сидеть так, задумавшись, опустив руки на колени. Он просидел в этой позе довольно долго. Потом встал, потянулся, раскинув руки, погасил лампу, снял шорты, снова напряг мышцы плеч и рук, словно желая охватить всю бухту, и пошел к воде, которой едва касался высокий бриз; она была так спокойна, что образовавшиеся крути расходились по темной поверхности далеко-далеко. Зайдя в воду по бедра, Сантьяго бросился в море и медленно поплыл, шлепая руками и ногами.

Проплыв несколько метров, нашарил ногами дно, повернулся и только тут увидел Тересу: выйдя на крыльцо и сбросив футболку, она тоже входила в море, потому что ей было куда холоднее там, позади, одной в доме и на сером в предутренних сумерках песке. Так они встретились в воде по грудь, и ее обнаженная, покрытая мурашками кожа согрелась от прикосновения к коже мужчины; и когда Тереса почувствовала, как его твердый член прижимается сначала к ее бедрам, потом к животу, она раздвинула ноги, облегчая ему путь, и ощутила соленый вкус его губ и языка, и повисла, почти невесомая, обхватив его бедра своими, пока он входил в самую глубь ее тела и освобождался – медленно, долго, неторопливо, а Тереса гладила его мокрые волосы, и бухта вокруг них озарялась светом, и этот нарождавшийся свет золотил беленые домики на берегу, а вверху с криками кружили чайки, высматривая добычу на мели. И тогда она подумала, что временами жизнь бывает так прекрасна, что становится непохожей на жизнь.

* * *

С пилотом вертолета меня познакомил Оскар Лобато.

Мы встретились на террасе отеля «Гуадакорте», совсем близко от места, где жили Тереса Мендоса и Сантьяго Фистерра. В двух гостиничных залах отмечалось первое причастие, и на лужайке под соснами и пробковыми дубами с веселым визгом гонялась друг за другом детвора.

– Хавьер Кольядо, – сказал журналист. – Пилот вертолета таможенной службы. Прирожденный охотник. Из Касереса. Не предлагай ему ни сигарет, ни выпивки, потому что он пьет только соки и не курит. Он занимается своим делом пятнадцать лет и знает пролив как свои пять пальцев. Серьезный, но парень хороший. А там, наверху, холоден как лед. Он с этой своей вертушкой выделывает такое, чего я в жизни не видел.

Летчик, слушая это, посмеивался.

– Не обращай внимания, – сказал он. – Он преувеличивает. – Потом заказал себе лимонного сока со льдом. Он был смугл, недурен собой, лет сорока с небольшим, худ, но широкоплеч; глядя на него, я подумал: наверняка интроверт. – Он здорово преувеличивает, – повторил Кольядо. Дифирамбы Оскара явно смущали его. Вначале, когда я сделал попытку связаться с ним официально, через таможенное управление в Мадриде, он отказался со мной разговаривать. Я не говорю о своей работе, – таков был его ответ. Но газетчик-ветеран оказался его другом (узнав об этом, я подумал: и с кем только не знаком Лобато в провинции Кадис) и предложил выступить посредником. Я устрою тебе это без всяких проблем, сказал он. И вот мы встретились.

Что касается летчика, я собрал о нем много информации и знал, что Хавьер Кольядо – человек легендарный в своих кругах: один из тех, кто заходит в бар контрабандистов, а они подталкивают друг друга локтями – черт побери, смотри-ка, кто пришел – и глядят на него со смесью злобы и уважения. В последнее время контрабандисты действовали иначе, не так, как прежде, но он продолжал летать шесть ночей в неделю, охотясь сверху за гашишем. Профессионал – услышав это слово, я подумал, что иногда все зависит от того, по какую сторону стены, баррикады или закона тебя ставит судьба. Налетал над проливом одиннадцать тысяч часов, заметил Лобато. Гоняясь за плохими.